Последний
олимпиец
«Юрий
Кузнецов – это не просто небожитель нашего поэтического Олимпа. На нашем Олимпе
его можно было бы назвать Зевсом. Впрочем, он и похож частенько на Зевса,
посылающего молнии на головы поверженных»
– написал так при жизни поэта Владимир Бондаренко. «Ибо поэзия Юрия
Кузнецова продолжает исторгать из себя светоносные лучи, и никуда от них не
спрятаться… Олимпийство во всей своей брутальной правдивости и
первичности. В русской поэзии такими же
несомненными олимпийцами были Гавриил Державин и Федор Тютчев. Нечто
олимпийское чувствуется у Баратынского, у Иннокентия Анненского, у Блока, у
позднего Заболоцкого. В таком понимании поэзии нет оценочной величины. Нет
высокомерия, нет олимипийской братской поруки, отделяющей жителей этого Олимпа
от поэтов иных традиций и измерений. Скорее есть трагизм заброшенного в наше
земное пространство XX
века одинокого небесного странника. Иногда поэт, как инопланетянин, не знает,
что ему делать с окружающими, кому улыбаться, от кого отворачиваться. Иногда
поэт явно тоскует, почему он не живет в том горнем мире своих соратников по
олимпийскому измерению, какими силами он выброшен оттуда на грешную землю,
низвержен с Олимпа.
Воздух
полон богов на рассвете,
На
закате сетями чреват.
И
мои кровеносные сети,
И
морщины о том говорят.
Делать
нечего! Я погибаю,
Самый
первый в последнем ряду.
Перепутанный
мрак покидаю,
Окровавленным
светом иду.
(«Бой
в сетях», 1983)
Скажем, совсем иные понятия времени и пространства у
Сергея Есенина и Николая Рубцова, у Некрасова и Гумилева, что ничуть не
принижает их поэзию, но дает ей совсем иное звучание.
В мое понятие олимпийства тем более не входит
никакое спортивно-рейтинговое, коммерчески-деловое псевдо-олимпийство, столь
знакомое нам по мировым олимпиадам. Нет. Боги того величественного мифического
Олимпа не рядились за право первенства, они все были
первыми и первичными.
Именно олимпийство и придает поэзии Юрия Кузнецова
высочайший трагизм, трагизм во всем: в любви и в дружбе, в отношении к народу и
к государству, в ощущении надвигающихся бед. В чем-то он сам со своим
олимпийством – знак высокой беды.
Но
с предчувствием древней беды
Я
ни с кем не могу поделиться.
На
мои и чужие следы
Опадают
зеленые листья.
(«Битва
звезд. Поединок теней», 1976)
Именно трагизм личности становится главным препятствием
для восприятия его самого его же поэтическими соратниками. Тем более – трагизм,
непонятный большинством, принимаемый за эпатаж, за провокацию, а то и за погоню
вослед дешевой популярности. Обывательскому богемному мирку нет дела до того,
что и сам поэт не волен быть иным, что он сам, как человек, мне думается,
иногда сгибается под тяжестью своего креста.
И
с тех пор я не помню себя:
Это
он, это дух с небосклона!
Ночью
вытащил я изо лба
Золотую
стрелу Аполлона.
(«Поэт»,
1969)
Кстати, стрела Аполлона, пронизывая все поэтическое
пространство Кузнецова, позволяет делать низкое – высоким, обыденное –
бытийным, пародийное – трагедийным. Казалось бы, иногда Кузнецов позволяет себе
небрежные, затасканные глагольные рифмы, пересказывает анекдоты, утверждает
тривиальные истины. Какой-нибудь поэтишко скажет: я тоже так могу. Так, да не
так. Нет гравитации поэзии, нет того неведомого свиста, который отдаляет
незримой стеной обитателя Олимпа от даже весьма способных стихотворцев.
Плащ
поэта бросаю – ловите!
Он
согнет вас до самой земли.
Волочите
его, волочите,
У
Олимпа сшибая рубли.
(«Отповедь»,
1985)
Приняв это олимпийство Юрия Кузнецова как образ его
мысли, как его поэтическую систему, становятся логичными и понятными многие
якобы несуразности в его стихах и выступлениях. Его подход к Пушкину, по сути
определивший совсем иной путь развития для русской национальной поэзии. Его
подход к сверстникам. Его отношение к женской поэзии. И даже его подход к
нашему христианскому Богу. Путь Юрия Кузнецова к Христу – сложнейший путь
человека, знакомого с Пантеоном олимпийских координат времени и пространства,
добра и зла, победы и поражения. Но в итоге (а это важнее всего!) он пришел
именно к православному пониманию Бога и человека. Он через олимпийское мироощущение
пришел к живому Христу. Не к книжному, не к иконописному, а к Христу, живущему
в сердцах простодушных мирян, к Христу, понятному простому человеку. В конце
концов поэма Юрия Кузнецова «Путь Христа» - это еще один народный апокриф.
Мне думается, лишь сейчас Юрий Кузнецов обретает
искомое спокойствие, обретает путь к Богу и дает своим читателям, простым
русским людям живое ощущение истинности Христа. Пусть фарисеи и саддукеи ищут в
поэме привычную для поэта вольность и демонические призраки. Демоны отстали от
поэта. Не выдержали испытания его трагическим холодом. Бесы перемерзли на той
высоте, куда добрались на плечах поэта. И его новый внутренний двигатель – это
путь, заповеданный нам Христом. Ему по этому новому пути идти неимоверно
труднее, чем другим, легко прыгающим из атеистического виршеплетства в
неофитство кликушества. «Но горный лед мне сердце тяжелит. / Душа мятется, а
рука парит». Олимпийский ветер смирился перед Царством Небесным. Смиримся и мы
перед его поэтическим подвигом.
Отговорила
моя золотая поэма.
Все
отсальное – и слепо, и глухо, и немо.
Боже!
Я плачу и смерть отгоняю рукой.
Дай
мне смиренную старость и мудрый покой.
(«Путь
Христа», 2001).
Бондаренко, В.Г. Последний олимпиец / В. Г. Бондаренко. –
Текст: непосредственный // Последние поэты империи / Авт. коммент. Л. С.
Колюжная. – Москва: Молодая гвардия, 2005. – С. 555-770.
